Политики с мрачными лицами предупреждают о грядущей войне, возрастающих кибер и прочих угрозах, компании, занимающиеся установкой сигнализаций, пугают разбоями и грабежами, “секретные” полиции и разведки рассказывают жуткие сценарии террористических атак, бюрократы раздувают свой бюджет на несуществующих проблемах, общественные активисты и некоммерческие организации получают по той же причине громадные финансирования.
Страх - фантастически эффективный маркетинговый инструмент и отличный двигатель продаж чего угодно. О том, почему рост неоправданного ужаса в современных странах западного мира заставляет нас принимать все более нерациональные решения, рассказывает Дэн Гарднер в исследовании “Risk - the science and politics of fear”.

Те из нас, кому посчастливилось оказаться в “золотом миллиарде” - самые процветающие и благополучные среди всех времен и народов. Но при этом - с самым высоким уровнем страха и тревожности, что является одним из самых серьезных парадоксов нашего времени. К примеру, еще не так уж давно считалось нормальным, что ребенок набивает шишки - в прямом и переносном смысле, набирается опыта… то есть, взрослеет. Но те времена прошли. Сейчас в учебных заведениях на дверях стоят решетки и вооруженные охранники - на случай появления маньяка, с игровых площадок убрано все, на что можно вскарабкаться, подвижные игры без присмотра взрослых запрещены. Детство все больше напоминает тюремный приговор - за закрытыми дверями, где каждое движение под наблюдением и контролем. Когда мы учим детей видеть угрозу в каждом незнакомце и под каждым кустом, лишь вопрос времени, какое общество они сформируют.
Но может быть, так они хотя бы в большей безопасности?
Вовсе нет - если воспринимать их проблемы со здоровьем, которые создает подобный образ жизни, в частности, диабет и ожирение. Только в США от последнего умирает больше ста тысяч человек в год. Что гораздо больше, чем от всех террористических актов, вместе взятых.
Впрочем, сколько привлекающих внимание статей можно написать об ожирении?
А о террористах (реальных или вымышленных) или об “угрожающем” потеплении климата?
Средства массовой информации вносят немалую лепту в разжигание страха - прежде всего, чтобы защитить свою все сокращающуюся долю рынка.

С кем лучше провести “корпоративную” ночь? С начальником отдела маркетинга, магистром в сфере туризма или шведом, который каждый месяц проезжает триста десять километров на велосипеде? Или с любым, кто не храпит? Впрочем, как выяснилось, после вечера с бесплатным алкоголем храпят все. Лишь магистр иногда переставал дышать, а затем - на последних долях процента кислорода в крови - начинал неистово бить себя ладонью по лицу с судорожным криком. Звук же от шлепков вызывал стойкую ассоциацию с отбиванием антрекота перед началом приготовления.

Этот тяжелый выбор (с решением, которое просто не может быть правильным) мне пришлось делать из-за традиционной предрождественской корпоративной вечеринки. Несколько лет его проводили в Хельсинки, но в этот раз почему-то перенесли в Турку. Одни связали это с тем, что начальник HR (в итоге спавший с главой маркетинга) родом из первой столицы Финляндии и решил устроить себе выходные подольше. Другие усмотрели причину в постоянно растущей цене подобных мероприятий. Третьи же раскопали тайное родство руководства компании и владельцев гостиницы, куда заселили всех храпящих.

Совмещение pikkujoulu и подведение итогов года - обычная практика. Ведь собрать сотрудников ради оглашения достигнутых целей компании, которой владеет другая компания, входящая в свою очередь в конгломерат, уже почти поглощенный международным холдингом (который отнюдь не последний в этой цепочке поглощений) не так то просто. А вот заманив торжественным ужином, награждением и открытым баром, можно получить в свое распоряжение чуть ли не сто процентов личного состава.
Видимо, поэтому был выбран не родной для большинства город - отсюда домой не сбежишь. Хотя были те, кто пытался.

C упорством, возможно, достойным лучшего применения, различные организации начиная с ООН, присуждают скандинавским странам самые высокие рейтинге в списке благоденствия и счастья. Жители пяти северных стран, полгода проводящие в холоде и темноте, платящие самые высокие в мире налоги и характер которых в целом можно охарактеризовать как стоицизм в его негативном ключе - не спорить с судьбой и ее испытаниями - считаются самыми миролюбивыми, толерантными, прогрессивными, образованными, технически оснащенными, с лучшим телевидением, поп-музыкой и даже ресторанами. Мировые СМИ и турагентства описывают скандинавские страны, как летние коттеджи, на порогах которых стоят блондинки в расписанных цветами платьях, держащие корзины с фруктами, травами и диким чесноком.
Но сквозь эту радужную картину всплывает другая - тревожная и пугающая: комфортабельные гомогенные общества, где все живут в одинаковых домах, едят одинаковую пищу, читают одинаковые книги и имеют одинаковое мнение, где процветает алкоголизм, а антидепрессанты являются самым популярным лекарством. Что стоит за мифом о скандинавской утопии, рассказывает Michael Booth в исследовании “The almost nearly perfect people”.

…У вас есть работа, которая заканчивается в четыре часа дня, в пятницу после полудня вам вообще не надо ничего делать, отпуск длится шесть недель, и большую часть его можно брать летом, пособие по безработице составляет девяносто процентов от оклада и выплачивается в течение двух лет (до недавних реформ - в течение одиннадцати), около двадцати процентов население никогда и нигде не работали, но исправно получают материальную помощь от государства. Нужны еще причины для счастья?

Главной чертой современного - постгуманистического - общества стал стремительный рост так называемых интеллектуальных технологий и их значение в нашей жизни. Всего за десять лет “человек разумный” превратился в “человека оцифрованного”, и мы вновь оказались перед выбором - куда идти? Продолжать верить в то, что нам настойчиво навязывают как упрощенный вариант “прогресса” и не оставляют выбора? Или увидеть, что мир в действительности движется в обратном направлении? Стоит ли свобода и полное уничтожение частной жизни тех “удобств”, которые нам предлагают всевозможные приложения, датчики и скрипты? Действительно ли были трудности в “неподключенном" мире столь обременительны, что мы готовы дематериализоваться - то есть, уйти в небытие - ради того, чтобы нечто разогрело удаленно духовку в “умном доме”, прислало такси, заказало обед в ресторане и проголосовало на выборах? О том, кому и зачем выгодно нас всех оцифровать и почему мы не обязаны принимать безоговорочно догмат веры техноутопистов, рассуждает Адам Гринфильд в книге “Радикальные технологии”.


Те, кто работает над автоматизированными системами, предпочитают говорить о дополнении, а не о замещении людей.Они рисуют картины смешанных команд, работающих в дружеской атмосфере. Если допустить, что никто из них не испытывает бессознательного влечения к закату и вымиранию человеческого рода, то объяснений повальной цифровизации может быть несколько.
Во-первых, это масштабность интеллектуального вызова и желание всемирной славы. Разработчики считают - их будут помнить и чтить наравне с титанами науки и промышленности. По крайней мере до тех пор, пока сохранится наш вид.

“Любая демократия приводит к диктатуре подонков”
Альфред Нобель

Пока официальная пропаганда пугает мир российской угрозой и этим “ужасным Трампом”, народная война уже вовсю идет. “Ярость благородная” вскипает против истеблишмента - причем не только на площадях, но и на избирательных участках.
Даже всегда и во всем покорные финны в большинстве махнули на процедуру под названием “свободные выборы”. Впрочем, выборы ли это - если на местном уровне одни и те же лица, как минимум, лет двадцать “выполняют желания демократического большинства”? К евродепутатам давно прилип термин - “сбитые летчики” - туда запихивают всех опороченных и провинившихся. Над еврокомиссией ехидствуют: когда господин Юнкер пришел на очередной саммит в сильном подпитии, подавляющее большинство комментариев выглядело примерно так: “А что трезвому вообще на этом саммите делать? Не выдержал, его можно понять”.
О том, почему демократия стала сборной моделью из “Икеи”, где форма важнее содержания, и само существование “профессиональных политиков” нас не возмущает, рассуждает бельгийский историк Давид Ван Рейбрук в книге “Против выборов”.


В древних Афинах, считающихся родиной и источником демократии, народных судей выбирали всего на один день, членом Совета или должностным лицом можно было быть год, а повторное попадание к высшим управляющим должностям допускалось только раз, причем с большим перерывом. При этом любой гражданин, считающий себя способным к управлению, мог предложить свою кандидатуру. Как результат - сочетание случайности

Под благородными предлогами правительства прямо и косвенно побуждают людей покупать и продавать вещи, которые в прочих обстоятельства они бы не покупали и не продавали, производить товар, который не нужно производить, и вкладывать капитал в то, что не имеет смысла. Современное государственное стимулирование приводит к искажению реальности, вся экономика построена на основе бюджетного дефицита, и долг превратился в ключевой вопрос международной политики. Но, похоже, никто точно не знает, что это такое и как его осмыслить. О том, почему “деньги не священны, а нравственность не основана на выплате того, что принято называть налогами” рассуждает американский антрополог Дэвид Гербер в исследовании “Долг. 5000 лет истории.”

На протяжении большей части человеческой истории - по крайней мере, истории государств и империй - большинству людей усиленно внушали, что они должники. Ведь именно необходимость собрать деньги для уплаты налогов всегда была самой частой причиной того, что сегодня принято называть кредитом.

Сила понятия долг проистекает из незнания, что он из себя представляет. А если история чему-нибудь учит, то ее урок таков

Почему люди сочиняют так много анекдотов о бюрократах, в которых последние предстают бестолковыми идиотами? Единственный ответ, который никогда не берется в расчет, состоит в том, что они просто описывают реальность. К примеру, самый грандиозный научный проект XXI века под величественной шапкой Big science - “геном человека” - обошелся в три миллиарда долларов, десятки тысяч сотрудников усиленно занимались им в пяти странах мира, но единственным результатом стал давно известный факт, что наши гены ничем не отличаются от имеющихся у шимпанзе. То же самое происходит во всех научных исследованиях. Не найдено ни одного критически важного лекарства, зато громадные средства вложены в рекламу транквилизаторов и антидепрессантов.
О том, почему мы так и не изобрели телепортацию, увязли в “корпоративной культуре”, работой называются всевозможные “ наши миссии” и “наше видение”, демократия обозначает бюрократию, мечты не исполнены, а реальность превратилась в плохую имитацию, рассуждает антрополог Дэвид Гербер в книге “Утопия правил”.


Самый верный способ остановить прогресс в любой области человеческой деятельности - это единомыслие и контроль. “Железный закон либерализма или эра тотальной бюрократии” - так антрополог характеризует ситуацию, в которой мы все оказались.
Если еще в середине прошлого века бюрократия воспринималась как зло, и считалось необходимым с ней бороться

С античных времен, а то и раньше, человечество неоднократно предпринимало попытки определить соотношение “ценного” и “благого”, отделив термин “полезный” от понятия стоимости. Потом еще тысячелетия философы спорили, как все это взаимосвязано и связано ли вообще. К примеру, в теории “парадокса ценности” (известной, как парадокс алмазов и воды) поясняется - несмотря на то, что вода для человека намного нужнее, чем алмазы, цена последних гораздо выше - ведь добыть воду пока еще легче, чем драгоценные камни. Впрочем, речь не идет лишь о чем-то материальном. О том, почему нельзя заплатить за то, что не имеет цены, рассуждает антрополог Дэвид Грэбер в книге “Bullshit Jobs.”

Экономисты измеряют ценность в термине “полезность”. Степень же пользы определяется тем, насколько нужен тот или иной товар (или услуга). К примеру, когда кто-нибудь решает построить мост, он предполагает, что через него люди будут ходить на другой берег реки - к родственникам, за покупками, летними вечерами любоваться луной.
Но тот же самый мост может быть построен в месте, которое не заселено или просто нет надобности в переходе. (Что и делается в подавляющем большинстве на бюджетные деньги - тогда строители называют свою работу “дрянной”)
Или, например, одежда. Помимо чисто практической функции - прикрыть тело от холода и жары, она выполняет еще одну важную функцию - сделать вас красивее. Но почему одно платье отвечает требованию, а другое - нет?